Все чудится, все мнится мне Джульетта!
Все снится, ангел, - на руках несу..
Крошу коту свиную колбасу,
И хмуро песнь пою. Но -не об этом!
Все чудится прелестная Джульетта,
Зовет Ромео, мнет в руках цветы
« Мне милым мужем показался ты»….
Роняет небо звезды - сигареты …
Все чудится прелестная Джульетта.
Подросток хрупкий, в образе Весны…
Как дивно мне, что не ревнуешь ты,
Ведь на стене черчу Ее портреты?
Твои?...

Ангел, все прочие просто - лгут,
Даже шуты, короли, сквернавцы.
Только признаться в этом боятся
Держат лицо, хоть на пять минут
Ангел, любимая, лгут вокруг,
Даже эдемский ручей бурлящий.
Тот твой портрет, он был настоящий!
Быстрые воды его несут
Прочь от меня…

Она не подпускала его к себе… Странно, ведь они встречались почти полгода. Но всегда она останавливала его у подъезда, запрещая взглядом или жестом шаг вслед за нею. Будто лестничные площадки, этажи и даже - кабина лифта были аидовым нутром, пещерой, обителью неизвестности, тоски, печали. А она – Эвридикой, за которой Орфею нельзя последовать.
Он и не знал, насколько был близок к истине, думая об этом тогда, нервно, в недоумении, злясь, негодуя, называя ее про себя ломакой, кокеткой, вздорной дурой, идиоткой.
Но проходило дня два, три, и его снова неудержимо тянуло к ней: увидеть, коснуться запястья, плеча, спины, волос.
Она часто надевала платья с открытой спиной, невероятными бантами, перекрестьем лямок, лент, ожерельем, шарфами. Больше дразнила, чем скрывала, но у нее были красивые лопатки, нежная кожа, светящаяся, как розовый перламутр. Горло же, напротив, было стянуто высоким воротом. Декольте она не носила.
-Вы прячете шрам на шее? Или у вас там ожог? – окончательно потеряв голову, однажды спросил он.
- Нет, с чего вы взяли? – она легко рассмеялась, посмотрев на него сбоку, взмахнув ресницами. – Это мой стиль. Мне так нравится. Можно показать сразу много деталей: и бант, и ожерелье… Как будто бы - радуга. В жизни ведь мало красок, надо все успеть, как говорила Шанель.
-Вам нравится эта стерва? – Он сильно сжал рукой ее запястье. Они как раз шли мимо картин Ренуара, в прихотливом овале, висящих на стенах одного из залов галереи.
И на маленьком холсте, в багете, он мельком заметил на руке дамы, держащей на коленях ребенка, точь в точь такую же бархатную ленту -браслет, как у нее, Элины…
Как же эти ленты назывались тогда? Он все время забывал и путал названия предметов: брошей, шатленов, аграфов, колье… Даром, что считался лучшим галеристом в городе, знатоком Ренуара и Моне…
-Она не стерва, Игорь, что Вы! – Ему вдруг показалось, что Элина с изумлением смотрит на него, как на незнающего ничего ребенка – баловника…
- Шанель была ужасно одинока, с блестящим вкусом и чувством меры, но ее мало кто понимал, разве что, этот писатель - мальчик, Редиге. Она звала его Эдгар. Хотите, я тоже буду Вас звать так, Эдгар? Ваше имя похоже. Созвучно.
Он пожал плечами, но под ложечкой сладко заныло. «Дурак, влюбился ты, что ли?!» -сердито подумал он, а вслух произнес сжатыми губами, что нестерпимо ныли от простого и неистового желания поцеловать ее, повернув лицом к себе:
- Есть поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь…»
Мне мое имя тоже не очень нравится, древнее, но я назван в честь деда. Он погиб в сорок втором, подо Ржевом. Мальчишки в классе и во дворе звали меня Гошкой. И на это имя я отзовусь, если захотите, - он улыбнулся, чуть устало, и лицо его словно осветилось изнутри, черты смягчились.
- А мой дед, Миша, умер в госпитале, в Москве, от ранений. В январе сорок второго. Наша семья ничего не знала долго…. Потом уже, мне, по запросу, из Минобороны прислали документ. Ни бабушки, ни мамы не было. И кому показывать то его? Некому уже. Сломила пополам гербовую бумагу, так и лежит в шкафу….
-Леша мне говорил, отнести в школьный музей, школа ведь рядом, да я все никак не доберусь, некогда!
- Леша? – он вопросительно поднял бровь. Кажется, в администрации галереи ему сказали, что у нее дочь четырех лет, Ланочка. О никаком сыне не было и речи
Игорь хотел было еще что-то уточнить у нее, и все-таки коснуться виолончельной спины, со страстью и дрожью в пальцах и в висках. Но помешали, как всегда!
…Вбежала в зал хранительница фондов, седовласая, полненькая, в туфлях на низком каблучке, протягивая к нему руки, очки, и всю себя сразу и затараторила что-то: о картинах и рамах, о Матиссе в овальном сером зале, об освещении…
Пришлось отвлечься, отвечать, вникнуть в историю, кивать головой. А когда он опомнился, Элины уже не было рядом, а из другого конца галереи негромко доносился ее серебристо влекущий голос. Отрывисто и таинственно, чуть хрипловато, она рассказывала о Французской революции и о Франсуа Буше, легкомысленном гении колонковой кисти и отважном ловеласе…
«Почему я не знаю многого о ней? Она - курит? – совершенно некстати подумал Игорь Константинович, вслушиваясь в ошеломляющие ноты и вибрации, прозрачного, легкого голоса, погружаясь в него, как в расплавленное серебро, как в освежающий поток воды. Выныривать из потока не хотелось. Совершенно.
***
Элина не курила. Всему предпочитала гранатовый сок, крепкий кофе и вишню в шоколаде… На прогулках часто выглядела слегка рассеянной, но ее это только красило. Она нежно улыбалась, смотрела на Игоря с задумчивым видом, когда он пытался ее растормошить.
Впрочем, танцевала она хорошо, двигалась легко, без напряжения. Если они посещали ресторан, то в попытках пригласить ее танцевать, кавалеры не знали меры. Игорь им не мешал. Ему же просто нравилось смотреть, как Эля двигается, улыбается, поворачивает голову в его сторону, слушая партнера.

К ним на столик часто клали букет или бонбоньерки с шоколадом.
Эля не брала подношений и только однажды взяла в руки с теплой улыбкой большого сливочного цвета мишку с красным сердечком в лапах.
- Я давно хотела купить такого. Для Ланочки.
Игорь кивнул и подозвал официанта, бросая на барную стойку более чем солидную сумму.
- То, что останется от оплаты счета, передайте тому, кто оставил подарок. Скажете, мы с благодарностью забрали. Для доченьки.
Элины глаза сверкнули, как две звезды, и, не глядя ни на кого, она быстро прошла к выходу, вскинув голову, покачивая бедрами и прямо держа виолончельную спину.
Всю дорогу до своего дома она молчала. Лишь выходя из такси хрипло произнесла:
- Ты хотел быть со мной? Увидеть Ланочку? Тогда идем!
Игорь ошеломленно кивнул, почувствовав холод апрельского вечера на своих плечах, спине, шее.
Он не вполне понимал внезапную решимость Эли, но покорно следовал за нею. Она не вызвала лифт, они пешком поднялись на пятый этаж, но Игорь не заметил этого, он будто бы – летел, ощущая за спиною крылья.
***
Крохотная девочка, лет четырех, сидела, опираясь на подушки, на большом светлом кожаном диване, заваленном игрушками и кубиками. Через всю ее правую щеку, от подбородка к виску, тянулся уродливый, грубо алеющий шрам, стягивая кожу лица и делая маленького, светлокожего ребенка, с большими серыми глазами похожим на старого карлика, а не на ангела.
Ма- амочка м -оя плии -шла! – с трудом пролепетала кроха.
Игорь, уже собиравшийся улыбнуться девочке, невольно отпрянул. И тут же услышал за спиной холодный и твердый голос Эли.
-Если тебе неприятно, ты можешь сразу уйти.
-Не неприятно, —медленно сглатывая и приходя в себя, произнес Игорь. -Безумно жаль дитя. Почему так… она…?
-Это все после аварии. «шевроле» скрылся, в том месте не ыло камер, свидетелей .. Глухой перекресток, ночь… Мой Леша тогда погиб, сразу, а Лана не может толком есть и ее не берут в садик. Дети чураются ее, пытаются обижать. Пока я на работе с ней сидит няня. Мне нужно работать, чтобы оплачивать лечение. Но гелевые инъекции и криомассаж мало помогают, а на Швейцарию у нас денег нет… На няню то не хватает. Мы просто дружим с ней, вот она и приходит.
Говоря все это, Эля ловко и тихо управлялась с девочкой, снимая с нее одежду, обтирая полотенцем ножки и спину.
- Сейчас, детка, сейчас… Пойдём купаться.
Эля попыталась взять ребенка на руки так, чтобы не коснуться шрама не задеть его, но заторопилась. И у нее не очень получилось быть осторожной. Девочка тоненько вскрикнула.
Игорь решительно шагнул от двери в комнату
Давай, я понесу. Показывай, где ванная. Дружочек, пойдем ко мне на руки? Не бойся, я друг, я Гоша.
–Дяяя О -оша? - С любопытством уточнила тихая малышка, картавя и силясь улыбнуться.
. Нет. Просто Гоша. – решительно сказал Игорь, и поднял ребенка на руки. -Эля, чего застыла? Тащи принцессе полотенце, ее высочеству пора ванну принимать…

Ночь длилась для них бесконечно, обволакивая то нежностью, то порывами безудержной страсти, что оба так долго сдерживали.
-Почему, почему ты мне сразу ничего не рассказала? – Игорь осторожно повторил пальцами линию подбородка Эли, - Я могу помочь, у меня есть деньги. Много, нам на все хватит.
В темноте он не видел ее лица, но показалось, что и в голосе Элины вдруг сверкнула молния.
- Ничего не нужно. Я с тобою не из-за денег. И Лана останется моей дочерью. Я с нею не расстанусь. Никогда.
-Эля, я не о том. – Игорь пересохшими губами пытался коснуться ее щеки, плеча. Она опять отстранялась.
- Однажды я также почти радовалась. Попусту. Один шевалье романтик тоже предложил мне сердце и дом в придачу, лечение для Ланы оплачивал какое-то время, а потом ему надоело, он исчез. Просто бросил нас. Я попыталась его искать, выяснить, отчего и почему, но он мне, в сердцах, так и сказал, что со мною бы еще остался, а с уродцем моим - не может.
Вот если бы я ее в детдом отдала, а ему родила здоровую… И не проси, и не отдам! - Эля обхватила колени руками и опустив на них голову, глухо прорычала: - Сам лучше убирайся сразу и не морочь мне голову.
Игорь, в сердцах, плюнул, расхохотался, а потом неожиданно крепко стиснул молодую женщину в объятиях, в тон ей отвечая:
- Элька, ну и дура ты! И не проси, и не уйду, и не подумаю даже. Вот тебе, видела?! – озорно выкрикнул он, скручивая перед ее носом фигуру из трех пальцев и чувствуя себя мальчишкой лет на двадцать. Элина замерла от неожиданности, потом внезапно расхохоталась заливисто и безмятежно.
Впервые за все время знакомства Игорь услышал, как она смеется. Он был ошеломлен. Ее смех походил на смех ее маленькой дочери. Она смеялась в ванной хлопая ручками по мыльным пузырькам, заливаясь безбрежным колокольчиком.
А Эля нежно вытирала краем полотенца капли крови, что выступали на губках малышки. Шрам причинял ей боль, настоящую, но девочка будто и не замечала ее совсем.
- Ма -ма, моти я адугу ловлю, а - дугу.. – В мыльных пузырьках и вправду, тонко переливалась маленькая радужка. Девочка пыталась зажать ее в кулачке. И смеялась, без удержу…
- Она любит рисовать радугу... Я ведь выношу ее на улицу почти в сумерках. Чтобы меньше видели люди, меньше.. тара.. удивлялись. -Эля нервно сглотнула. – А в сумерках радуги не видно, хоть она всюду ее ищет, понимаешь. Радуга для нее, как счастье.
- А не надо искать! – внезапно вслух проговорил Игорь, очнувшись от воспоминаний сегодняшнего вечера. – Не надо ей больше радуги искать, Элька, да, не надо!! Он же сама, как радуга… Нам Бог ее в руки дал. Теперь удержать надо… Как ты думаешь, сможем мы с тобой такой Божий подарок сохранить, а?
Игорь, вдруг замерев, в тишине, неотрывно смотрел на Элю. Она изумленно молчала. Ланочка тихо сопела в соседней комнате, ее дыхание едва доносилось до спальни, но Игорь отчетливо слышал его.
И он совсем не знал в этот момент, которую же из них, Ланочку, Элю, он любит больше…
Две недели спустя знаменитый антиквар и галерист города N -ска , меценат и «бизнесмен от искусства» Игорь Константинович Ратомский отдал распоряжение своим офисным помощникам переоформить одну из машин, прикрепленную к галерее, «Атлант», в безвозмездный дар детскому хоспису «Светлячок».
Серебристый шевроле был обновлен полностью, начиная от колес и кончая номером двигателя.

Сквозь стекло, как смерть, целовать тебя,
Дуть на волос, любуясь тату лилейным,
Гиацинтом пахучим ночь теребя,
Расплываться по донышку сном кофейным..
И, сбываясь, все ждать тебя, все томить,
Все пергамент раскладывать, как стигматы…
Целовать тебя, сонную, помнить, длить…
Пить тебя, словно уксус, по краю ваты.

«Тебя вели нарезом по сердцу моему»
И колдовскую бездну слов легких я приму
Как сладость искушенья. Как терпкость
Как суму. Я вырезан алмазом по сердцу твоему
И там пребуду вечно, как хрупкий медальон
Как ноты знак беспечный, что не нарушит сон
Твой…

Птичка моя, лягушонок глазастый
Это ведь счастье, такая весна!
Если и больно- выдумывай фразу.
Тему подброшу: шальная
Луна, абрис щеки и старинная книга,
Зерен кофейных горчайший помол.
Пряно прописана злая интрига:
Ферзена шляпа, дырявый камзол,
И королева с жемчужной сережкой
Тему подброшу, дитя, не грусти.
Даже поглажу за ушком у кошки,
Сердце твое чуть сжимая в горсти…

...Он поверил, и это - проходит.
Ловким графом меня обозвал.
Подчеркнул, что одет - не по моде.
И романа финал предсказал.
Он поверил, что сердцу - не больно,
Что улыбку твою я – забыл.
(И чертил тебя ангелом горним,
К цвету крыльев добавив акрил…)
Он поверил, и это – проходит.
И на пальце кольцо покрутил
А потом на большом теплоходе
Из Эдема в Летейю отплыл…
Он поверил, а я посмеялся
Записал для тебя этот стих.
Дождь на стеклах слезой расплывался
А потом... постепенно затих.
_________
* Мотив изречения царя Соломона: "Все проходит,"

В маленьком кафе. на старой площади с утра до вечера было полно народу, но что посетителей привлекало туда больше всего никто не мог сказать точно: кофе ли, приготовленное по старинным рецептам или необычный вид бармена - человека с черными, как смоль бровями и совершенно ровной, идеально природной сединой короткого ежика волос.
Кроме строгой военной стрижки, хозяин барной стойки носил совершенно до мурашек на коже волнующий, но едва слышный в стойком запахе кофе, аромат одеколона “ Sovage” от Армани.
Да, и еще: он являлся обладателем потрясающих льдисто - зеленых, прозрачных, как спелый крыжовник, глаз.
Всегда белоснежная и свежая рубашка с пуговицами на плечах или странно свисающим витым шнуром в виде аксельбанта, петли, эполета делала Яна, - а бармена звали именно так - особо притягательным в глазах молодых и не очень дам, посетительниц кафе.
Дамы всячески старались растянуть удовольствие, ловя глазами, взгляд Яна, гадая про себя о его домочадцах, возлюбленных, его приключениях, вкусах, друзьях, вообще - о судьбе.
У такой седины и внешности непременно должна была быть Судьба, а как же иначе?
Судьба в лице светлокожей, пепельноволосой красавицы, с тонкими запястьями и изящными щиколотками, ее нос озорно взлетал в профиле, чуть портил семейные фото, но не портил саму Полину, так ее звали.
Напротив, очаровательный носик только придавал стремительности ее походке. Одно совсем не исключает другого, не правда ли? Она ловко протирала столики, расставляя на них крохотные портбукеты с веточками жасмина или чайной розы и зажигая им в пару тонкие шандалы со свечами.
- Две? «Три?» —неизменно негромко спрашивала она посетителей. И ее каплевидные серьги - аквамарин в серебряной оправе - слегка покачивались в такт движениям рук или теням от ресниц на её щеке.
Ресницы у Полины были густые. Как крылья бабочки.
- Хозяин, ты где же нашел, раздобыл себе такую красавицу? С нами не отпустишь? – иногда позволяли себе редкую вольность слегка развязные, подвыпившие посетители - мужчины, скалясь и оставляя на столешницах лишнюю горсть монет или купюр. Полина не прикасалась к ним. Никогда.
Ян же в ответ лишь молча хмурился, твердо полировал ветошью барную стойку и просто яростно жестко - пристально смотрел на дерзившего забияку. Тот часто не выдерживал взгляда, отводил глаза в сторону, покряхтывая или кашляя.
А потом, за столом непременно находился кто- нибудь, знающий ту, особую, историю, сделавшую маленькое кафе на площади и его хозяина - легендой.
***
В давний, незапамятный для городка, август, в ту самую пору, когда звезды низко висят и над морем, и над степью, а вечера пахнут солью моря, жаром остывающего солнца и чайной розой, в дверях маленького заведения, не бывшего тогда еще стильным кафе, и насквозь пропахшего дыней, жареным карасем и спелыми, острыми томатами черри, появился взлохмаченный, небритый незнакомец, с резкими, хищными движениями, гортанным голосом.
Гость сразу же ринулся к стойке, схватив за воротник тонкого, смуглолицего человека с кольцами полуседых волос украшавших его голову как то артистически, не по возрасту, дерзко, вольно. Делающих его похожим на цыгана или бродячего факира.
-Эй, друг, факир - Хаким, хватит людям голову морочить, давай, гони долг, да с процентами, мы больше не можем ждать. Надоело!
-Не могу я ничего вам вернуть сейчас! Нет денег, сын болен, все на лечение ушло – сдавленно просипел должник. – Приходите в конце месяца.
-Не можешь отдать деньгами, так собери дань с посетителей! У тебя их много. Кто монетами поделится, а кто - побрякушками….Люди добрые, помогите Хакиму -факиру долги вернуть – Вдруг зычно и хрипло бросил в публику незваный гость – Будьте же милосердны, Вам зачтется.
По залу ресторанчика пробежал сдавленный ропот, женщины начали снизать с рук браслеты, вынимать из ушей серьги, не отрывая глаз от побледневшего лица факира – хозяина, которого гость бандит уверенно вел по залу, привычно приставив нож к горлу, на котором нервно дергался и булькал кадык…
- Если что, предупреждаю сразу: кто дернется за полицией, перестреляем всех! Мои люди снаружи, на стреме! – мрачно сверкнул глазами жесткий кредитор.
- Матка Боска, но что же это творится! - еле слышно выдохнула за одним из столиков тонколицая красавица, медленно поднимая руки к ушам, в которых посверкивали темным огоньками аквамариновые серьги - капли на длинных нитях.
Девушка бросила долгий, молящий взгляд на своего спутника, парня в полувоенной куртке, и чуть повернула на пальце странное, ребристое, черное кольцо, в виде сложенных крыльев бабочки, будто бы собираясь снять и его…
***
Последнее, что помнил «Хаким – факир», это то, как парень пружинисто вскочил и сделал резкий выброс рукою в их с бандитом сторону.
Раздался треск, перед глазами незадачливого хозяина что-то вспыхнуло, поплыло, и он тотчас же погрузился в полную темноту.
Хаким пролежал в больнице три месяца, а выписавшись после операции на легком, что едва удалось спасти, поспешил уехать из маленького южного городка. Исчез, не прощаясь….
Перед выпиской он потребовал в палату нотариуса, а час спустя покинул городок навсегда. Больше его никто никогда на его улицах не видел.
А у кафе сменились владельцы…. Ими стали Ян и Полина, девушка с аквамариновыми нитями - серьгами в ушах.
С пальца ее таинственно исчезло кольцо в виде сложенных ромбом крыльев бабочки. Поговаривали, что именно им была оплачена сложная операция на легком Хакима - факира, хозяина кафе…
А тот, в придачу к дарственной на свое маленькое заведение, потребовал от пары, спасшей ему жизнь, соблюсти еще два условия: не брать чаевых со стола и не подавать в кафе спиртного. И все соблюдалось неукоснительно, многие годы, казалось, что так было – всегда! Все забыли о рыбе, томатах и виноградном вине исчезнувшего, как истинный факир Хакима.
А маленький ресторанчик на площади, моментально истово пропах кофе. И сделался легендой города.
Да, говорили еще, что в кольце Полины был искусно установлен полицейский сигнал – навигатор. Но эта легенда относится к числу непроверенных. Как и то, что Ян когда то воевал в Афгане .
В городе все его знали, как «сочинителя» отменного кофе и держателя изысканного кафе…. Не более того. С него хватало!

Коробка прячет карандаши,
Секундная стрелка застыла в страхе.
Не надо гладить мои рубахи.
Надень лишь платье от Живанши.
Так, без сорочки, там смелый крой!
Твою подчеркнет скрипичную спину.
А я на горло кашне накину,
Узлом завяжу – картину пиши.
Ты помнишь, ангел, еще меня?
Заделался тенью у плеч покатых
Но, знаешь, не любит Эдем женатых
У нас пятый час, угасанье дня.
И розы цветут, и жасмин молчит,
Люпин у озера пахнет пылью...
Прошу, испеки мне пирог с ванилью,
Он с цедрой orange немного горчит.
Скажи мне "люблю", убери планшет,
Беги босиком по гальке и пыли…
А я напишу для тебя сонет
И в нем расскажу, как боги любили
Тебя, мой ангел…

И нет чернил, и февралю конец
И марта нет, и нет ни в чём согласья…
И быстро принимаю я причастье
И ярок круг из двух больших колец.
На них написано латынью: «Безучастье».

Мне - разлюбить тебя, неметь в следах твоих?!
Не сбудется, никак не обещаю!
Вот видишь, снова подбираю в стих
Гармонию, фиалку… Чашку чаю?…
Ну, вот, улыбка. Слава Богу, свет.
Но - нет чернил, и вновь весна - в пролете.
Да, я любил тебя в те пару сотен лет,
Когда еще Да Винчи на охоте
Убил оленя… Страстно и давно.
Я не шучу, а только объясняю.
Пиши стихи и прозу, все равно,
Я каждый слог на веру принимаю.

Любимая, все гласные - в отказ,
Согласные построились в мазурку.
Я не ищу бесповоротных фраз,
Ты валерьянку капаешь в мензурку.
Давай, рассоримся? Расчертишь белый лист.
Как будто, ноты, шахматную доску
Моя душа лет десять под откос
Летит… В пижаме в красную полоску.
Что ты смеешься?! Правду говорю!
С цветком в руке. Цветок - слегка измятый…
Не хочешь, Матке Боске подарю.
Ее утешу, чай налью из мяты,
Раз все равно Тебе….

***
Алла Корина еще с первого класса слыла, да и была, слишком странной девчонкой.
Странной во всем: например, в манере заплетать косы - без бантов, по девичьи, сложнее, затейливым, толстым, пучком, стянутым каким то уродливым гребнем.
Прическа была взрослой, бесила мальчишек, сердила учителей, возмущала директрису. Мальчишки, радуясь возможности быть со взрослыми на одной волне, то и дело срывали гребень с головы девочки, волосы Аллы рассыпались по плечам, густые, мягкие.
И шуму вокруг непокорной Кориной становилось тогда еще больше, тем более, что и форму она носила не так, как все, а с неизменным белым воротничком, вывязанным так тщательно, что видны были все края фиалковых лепестков или остроугольных снежинок.
Математику и прочие точные науки Алла не любила, отдавала душу языкам и биологии, до страсти, упоенно, возилась с растениями и колбами, с подкормкой и перегноем, но так гармонично возилась, что умудрялась при этом сохранить безупречными и передник, и руки.
На руках у нее всегда были прозрачные медицинские перчатки.
Она ловко стаскивала их со своих маленьких ручек, будто бы - вторую кожу, без единой дырочки, только чуть растягивала.
Одноклассницы знали, что в доме молчуньи Аллочки много таких перчаток и еще - странных блестящих инструментов – ее мать работала хирургической сестрой в местной больнице – но попросить Аллу принести перчатки и для них они как-то стеснялись.
Просто иногда подбирали чуть надорванную пару за нею.
***
Алла окончила школу с серебряной медалью, но всем подаркам на выпускной от родителей предпочла поездку на Балтику, к морю, к какой то дальней тетушке по матери, что жила на эстонском хуторе с десятком кур и юркой ручной белкой.
О белке говорили, что она умеет искать янтарь. Говорили, но верили этому мало.
Тетка Ева на все вопросы, усмехалась только, подбирая светлые волосы под легкую косынку, и пачкая руки тестом для утренних лепешек:
- Ищет то она ищет, да отдает, кому захочет. Может быть, и в соснах прячет. Попробуй, найди то, вот! – Тетка Ева говорила нараспев, словно песню пела, северную, с прохладцей и твердостью в слогах, буквах.
Она много возилась по хозяйству, и Алла все порывалась помогать ей кормить цыплят, белить курятник, выбирать яйца из-под несушек. Но тетка отсылала ее в дом: перебрать крупу, натереть до блеска медную турку для кофе, красиво сервировать стол к завтраку.
- Зачем нам лишняя посуда? – недоумевала поначалу Аллочка. – Мы же вдвоем…
- Красивый стол – капля сердечного праздника и дисциплина души. – пару раз спокойно и твердо ответила тетка Ева, и Алла перестала спрашивать, вскоре научившись ловко и безошибочно расставлять на определенные места тарелки, блюдо с тостами, кофейные чашки, салфетницу, изящные деревянные подставки для яиц.
Завтракали просто: хлеб, сыр, вареные яйца, масло, иногда фруктовый салат, тоже простой – яблоки и морковь, оранжевая, как брызги солнца….
Орехи и травы пахучие они с теткой Евой отдавали с радостью белке, что навещала их трапезы, впрыгивая внезапно в окно или же - на порожек веранды.
Эльза вертела головкой со сторожкими ушками, выпрашивая кусочек яблока или тоста. Тогда она сидела, молитвенно сложив длинные и цепкие лапки, похожая на индийского маленького божка или мягкую игрушку. Ее серовато черная шерстка, с рыжеватым подбрюшьем, переливалась, сверкала в лучах полуденного солнца.
Однажды проказница ловко забралась на плечо Аллы, и та потом долго ежилась от ощущения свежих царапин, что саднили до самого вечера.
Тетка Ева строго улыбалась, обрабатывая царапины йодом.
- Ты поосторожнее с Эльзой. У белок тут прививок нет.
Девушка тотчас рассмеялась, позабыв про царапины. Тепло уютно ей было у тетушки, несмотря на молчаливость той и кажущуюся суровость. Уезжать не хотелось. Никак. Алла старалась об отъезде не думать!
Балтийская гостья любила допоздна гулять в дюнах в сосновом пролеске, отправляясь туда с корзинкой, в которой лежали бутерброды, бутылка воды, книга, незатейливое шитье.
Однажды в корзинке случайно обнаружилась и хитрая Эльза. Съевшая сырный тост и мирно заснувшая на книге.
Так что, Альгиса в дюнах они встретили вдвоем, и неизвестно, кому он понравился больше: Алле или же - Эльзе.
Парень с черной прядью в светлых волосах и модной сумкой – кофром для фотоаппарата через плечо, был в меру дружелюбен, открыт, немногословен и при первом же знакомстве с Эльзой умудрился погладить ее, измерить указательным и большим пальцем ее хвостик, перепонки на цепких лапах и покормить белку непоседу с ладони семенами ее любимой черной сосны.
При этом он еще сделал десяток снимков, шелкнув затвором камеры.
- Я собкор университетской газеты, нужны будут снимки для отчета о летних каникулах, - объяснил он Алле, осторожно освобождая палец из цепких лап любопытной летяги Эльзы.
- Ты хоть раз видела, как она летает?
- Нет – распахнуто и удивлённо Алла смотрела на Альгиса. Она просто думала о том, как странно, что так созвучны их имена. Будто бы рифма в слове
- Но и как она янтарь собирает, я тоже не видела…
А она – собирает? Здорово! Вот бы снять это диво! - Потрясенно выдохнул Альгис и рассмеялся.
Алла в ответ могла лишь кивнуть. От его смеха у нее захватило дух, засосало под ложечкой. Она поняла, что влюбилась. Навсегда, бесповоротно.
Они уговорились вместе усердно наблюдать за Эльзой в дюнах, чтобы постичь все ее беличьи хитрости и тайны, но планам этим не суждено было исполниться.
Вскоре оказалось, что они могут быть поглощены лишь друг другом, а камера фотоаппарата Альгиса способна хранить лишь снимки, где светящаяся улыбкой Алла, то примеряла летнюю панаму на голову, то с руки кормила орехами Эльзу, то чистила яблоко за столиком на веранде, сосредоточенно хмурясь.
- Улыбайся, тебе не идет быть сердитой! – Все время тормошил ее Альгис.
А она только щурилась на солнце, утопая по щиколотку в песке дюн, вдыхала сосновый, пряный воздух, не отрываясь, смотрела на него…
И все, чего ей в этот момент хотелось, это - поцеловать черную прядь волос у него на лбу, взлохматить эту странную, волнующую челку….
Они целовались и она находила в этих поцелуях и вкус верескового меда, что утром, к завтраку в глиняном, прохладном горшочке подавала тетушка Ева, и аромат шишек черной смолы, то неустанно лущила проворными коготками неугомонная Эльза… Она казалось, не ревновала Аллу к Альгису вовсе, но к вечеру карманы его линялых джинсов или выгоревших на солнце вельветовых брюк оказывались набиты ее бесхитростными подарками: кусочками древесной коры, мха гладкими камешками, крохотными как бусины тончайшего ожерелья. И где Эльза только их находила, и как удерживала в своих лапках?
Альгис за все подарки однажды отблагодарил неугомонного и преданного зверька тем, что принес ей несколько желудей. Где он их взял? Дубы в дюнах не водились. Алла восхищённо жмурилась. Она давно считала Альгиса немного дерзким волшебником, но никому в этом не могла признаться. Даже и тетушке Еве.
Эльза осторожно взяла их своими лапками, поднесла к мордочке, обнюхала и зажав в коготках, стремительно понеслась на песчаную отмель, к чернеющим поодаль соснам, взлетела на них, скрылась в в гуще ветвей. Алла и Альгис не смогли увидеть, куда скрылась их любимая проказница, и, главное, – зачем?
… Эльза вернулась минут через двадцать и проворно вложила в карман джинсов Альгиса, что- то округлое и довольно твердое на ощупь.
Ай, моя умница! – ласково проговорил Альгис, привычно погружая пальцы в шерстку повисшей у него на ноге белки. – Давай посмотрим, что ты мне принесла?
Когда юноша широко и резко раскрыл ладонь, то смог лишь восхищенно выдохнуть…
Эльза одарила его редчайшими по форме, слегка продолговатыми и прозрачными янтаринами, в середине меняющими цвет с ярко солнечного на густо коньячный, будто бы солнце уже настоялась в янтаре сотни лет.
Вот это подарок! – Алла не могла отвести от чудных осколков загустевшей смолы глаз- Не потеряй! Надо тетке Еве показать. Значит, не зря про Эльзу ходят легенды, что он знает, где лежит янтарь.
Альгис молча подошел к девушке и вложил янтарное сокровище в ее ладони, осторожно зажав ее тонкие пальчики в кулачок.
- Пусть будет все это у тебя, Алчонок? Договорились? Вернусь после практики в Тарту, закажем тебе кольцо и серьги. Как свадебный подарок. От жениха. – И юноша озорно подмигнул оробевшей девушке.
Да, от волнения Алла не смогла ничего ответить, лишь осторожно прижалась к его груди. Они стояли на песчаной отмели, обнявшись, - слившись воедино в лучах нежаркого балтийского солнца, словно опаленные его янтарным светом. День близился к закату.
***
Украшение - гарнитур из необычного цвета янтаря: две крупных, каплевидных серьги, и кольцо в серебряном овале, с темной вязью из дубовых листьев, составляло неизменную часть любого наряда полковника военной медицинской службы,– хирурга и профессора военной кафедры, Аллы Андреевны Кориной. Других украшений она никогда не носила, если не считать только еще черного гребня в ровной седине ее пышных, густых волос.
Уважаемая всеми, несгибаемая и улыбчивая неизменно, на всех экзаменах и во всех приемных комиссиях, «Аллочка – профессор» поседела очень рано.
Студенты точно знали от других преподавателей, что это произошло с нею еще в юности, когда она узнала о гибели жениха, что подорвался на мине, проходя горное ущелье. Его отряд возвращался из командировки в один из районов Чечни… Это случилось давним – давно, еще в смутные девяностые, непонятной тогда, да и сейчас, пожалуй, многим, войне.
Впрочем, седина Аллу Андреевну никогда не портила. Напротив, завораживающе ей шла….
28 февраля 2024 г.
@Лана Астрикова.

Графика – по определению классического искусствоведения: особый вид искусства, тонкий, взаимодействующий сразу с двумя аурами, мирами: «воздухом белого листа» (В. Фаворский). и с рукою мастера. За нею, рукою, мы с вами неотрывно следим, как за непрерывающейся линией, вольно создающей свои границы чарующего, волшебного, непостижимого мира.
Мира особого, будоражащего, взыскующего сотворчества зрителя и полной работы его мозга, сердца, воображения.
Мира, приглашающего нас ненавязчиво, неторопливо, осторожно - домысливать, сочинять, вслед за автором рисунка, картины, графического листа.
Создавать, со – творять, быть вовлеченным в замысел художника, Мастера. Пусть даже и - метафорически, символически, на расстоянии.
Графика Ларисы Горицкой – Раттер, вбирая в себя все основы классических определений такого редкого сейчас вида искусства, при этом - абсолютна свежа и нова, потому что все, даже самые нежнейшие, ее линии, незаконченные и зашифрованные, самые немыслимые ее цветовые сочетания, так нас покоряют и увлекают, завораживают, что мы не можем оторваться, уйти, остановиться, не созерцать, оставить…
. По залам, где представлена графика Л. Горицкой – Раттер, можно бродить часами, не уставая.
Всматриваться. Ощущать, мечтать…. Думать. Касаться сопереживанием нитей, покровов, основ Души художника.
И еще: мы можем непрерывно слушать некую гармоничную симфонию из красок, звуков, цветовых пятен, немыслимых прежде сочетаний цвета, шрифтов, штрихов и линий, тонких, абрисов и силуэтов.
Символика авторской графики Ларисы Раттер, с ее острыми переплетениями нитей -линий, лиц, образов – метафор напоминает сложнейший мир цветовых и графически насыщенных образов Энди Уорхолла, Ф. Калло, В. Матте, В. Лопатина, и, одновременно, - тонкость и простоту черно -белых графических линий В.Фаворского и Н. Пискарева.
В изысканном авторском и вселенском пространстве графики Л. - К Горицкой - Раттер есть и акварельная тонкость, и пленительные росчерки тушью, и сложнейшая смысловая палитра русской иконографии, -даже такое ! - И неуловимый поэтический символизм Александра Блока и В. Брюсова, поэтики Серебряного века тоже нашел там свое отражение, поскольку некоторые картины так и хочется перефразировать поэтически, в строфы....
Журналисты, посвятившие творчеству Л. Раттер статьи в прессе пишут, что ее графика и акварели, холсты и компьютерные этюды гармонично воплощают сложнейшими метафорами образов и красок, построением композиции и перспективы, мир женской души, притягательный, тонкий и волнующий, и завораживающий мир природы, стихии: моря, воздуха, огня и ветра..
На мой же, весьма субъективный, взгляд "человека от искусства", мир графики Ларисы.
Горицкой -Раттер – совершенно уникален. А уникален и неповторим мир этот потому, что он есть совершенно и непредсказуемо свободный, ничем не ограниченный, выплеск волн эмоций и оттенков чувств ее собственной души, души неравнодушной и подчас, совершенно одинокой, тоскующей о любви, о нежности и о понимании. Души, находящийся непрерывно в поисках гармонии, ощущения спокойствия теплоты, полного воплощения, полной безопасности.
Это волнует не только художницу, но и многих из нас. Во всем этом есть уникальный Дар , при котором возникает чувство понимания и сопричастия, а это уже очень и очень много в наше время вселенского одиночества и не воплощения...

И Орфей - не спустился.
Он в розовом галстуке – пьян.
Отпустил тебе меру: на паузу, выдох свирели…
Дописал, моя девочка, облаком, хрупкий роман,
И ореховой крошкой обсыпал в эдеме качели..
Я - любил, моя девочка, я и доныне – люблю!
Хруст податливый снега в прокуренном горле.
Собаку. Ту, бродячую, помнишь?
И воздух морозный – стерплю,
Как удары бича, не ввязавшись в
небесную драку…

По почерку меня не узнаешь?
Пиши на птичьем, я тебе - отвечу,
У нас промозглый ветер каждый вечер.
И лилии охватывает дрожь,
А яблоки - теряют зимний вкус,
Я мятежа в бессмертье не боюсь.
Но буквам лишь провозглашаю верность
Твоим…

Мой ангел, не учи меня тоске,
Я тусклый свет в окне не различаю,
А просто так, галчонка приручаю:
Летать, когда весна на волоске, но
Пахнет Осенью. И свежесть - неспроста
И утро ночь с поблекшего холста
Дождем, как губкой, медленно смывает...

Да, ты успеешь разлюбить
И усмехнуться, и проститься.
Пока еще зима – царица,
Пока куранты смеют бить.
Да, ты - сумеешь разлюбить,
И выпить шоколада чашку,
И обновить мою рубашку
Заснешь еще в ней, может быть?
В твоей руке - мой портсигар...
Ты пальчиком изучишь кожу
Моей щеки… Я - невозможен!
Но как забыть безумный Дар
Твоей строфы непокоренной?!

О своей беременности в сорок восемь лет Юлия Борисовна Крестовская, профессор и докторант искусствоведения, узнала нечаянно, во время планового визита к врачу.
И это известие так ее озадачило, что некоторое время она просто не решалась сказать об этом близким: мужу, оканчивающему докторскую, и недавно женившемуся сыну.
Ян был у них с Вадимом единственным, но не избалованным, решительным и немногословным.
Сын умел быстро оценивать ситуации, давать разумные советы, правильно связывать страховочные тросы при восхождениях в горы. Пел отлично под гитару Окуджаву и Визбора. Иногда даже и стихи собственного сочинения. Жил Ян отдельно от родителей с 19 лет. Женился во время похода на Алтай, просто поставив родителей перед фактом.
Так же вот, просто - перед фактом - о своём положении поставила Юлия Борисовна и сына.
И чтобы всё это не выглядело, как маленькая родительская месть, она впервые, в жизни говорила тихо и нерешительным голосом, давясь от пауз в собственной, прежде уверенной, профессорской и лекторской, речи.
- Я и не думала… В таком-то возрасте. Теперь не знаю, что и делать!
Ян решительно прервал ее:
-Мама, если это ничем не угрожает тебе, рожай! Это теперь модно, рожать в зрелом возрасте. А что, нашей Машке будет с кем поиграть! – Сын медленно улыбнулся и будто бы луч солнца озарил его лицо.
- Машка? Кто это? - растеряно протянула Юлия Борисовна.
- Внучка твоя. Мы с Анькой ждем девочку. Вчера были на узи. - Ян подмигнул матери.
- Когда? – ошеломленно охнула та, невольно погладив рукой живот.
- В апреле - спокойно ответил Ян. - А ты?
- Я?! Я пока не знаю. Если рожать, то в сентябре… Где-то так…
- Что значит, «если»? И почему ты ничего не скажешь отцу? В конце концов, он то больше всех имеет право знать. – решительно прервал ее сын.


***
Юлия Борисовна сообщила мужу о беременности с замиранием сердца. Вадим с удивлением взглянул на нее и ей вдруг показалось, что в глазах его промелькнули и удивление, и нежность.
- Юлька, хмм, а ты – молодец! Рожай, не думай. Поднимем и воспитаем. Если тяжело, оставь лекции, я поговорю о замене, найдут. А что, как раз закончишь диссер? Было бы только здоровье. Знаешь, я немного подумаю, и, может быть, мы в конце июня сможем уехать к морю, как раз до сентября. Снимем дачу.
Дачу, конечно, сняли. Юлия Борисовна переносила беременность на удивление легко: много гуляла по берегу, купалась, рискнула даже загореть так, что у нее облез нос.
Она прочно пристрастилась к отварной рыбе, зеленому салату, абрикосовому соку и грецким орехам. Такие вкусы не сильно обременяли семью и не вызывали даже и легкой тошноты у Юлии.....

Удивлялся всему только местный врач - гинеколог, загорелый, седой человек, с пронзительно синими глазами. Ему было сорок пять. Он был чуть моложе Юлии Борисовны.
- Вы уж очень мало отдыхаете, мамочка. И быстро набираете вес. Это не есть хорошо! – Легко укорял он иногда Юлию тоном ровесника.
Да, да, они с врачом, как два заговорщика, уже точно знали, что там, внутри нее, мирно спят двое близнецов, но для родных это на время было тайной, главным секретом самого непостижимого лета в ее жизни.
***
Рождение близнецов прочно и навсегда изменило всю жизнь семьи. «Два рыжих бесенка», как прозвал их отец, едва начав ползать, переворачивали вверх дном весь дом, неудержимо веселя и очаровывая беззубыми улыбками и ямочками на щеках и соседей, и родных.
Яркая, пышная, неумолимая рыжина, смешливость, озорство, добросердечие, любовь к морю и волнам, вспыльчивость, мимолетность гнева, все это пылало, кипело, бурлило в крови и нраве Марины и Валерии Крестовских. И всё в них родные принимали -безоговорочно. Всё. Кроме цвета кудрей близняшек.
-И в кого же это такие они «солнечные», Юленька? – порою вопрошал супругу Вадим Дмитриевич, осторожно обнимая за плечи и словно не замечая, как гаснут, меркнут ее глаза, словно бы пряча в себя тайну непостижимую и ненужную другим.
Впрочем, он редко задавал ей это вопрос. Одолевали другие заботы, жизненный бег, суета мирская и мирная.
***
К двадцатилетию сестер родные задумали перестаивать дачный домик, перестилать полы. И в одну неделю все прочно занялись разбором хлама на чердаке.
Валерия и Марина, деятельные и шумные, как всегда, быстро управились со своей частью работы, и уселись в плетеных продавленных креслах отдохнуть и посмотреть старые альбомы со слегка поблекшими уже фотографиями.
Полчаса с лишком близняшки – сестры с любопытством и неудержимыми смешками рассматривали в альбомах то самих себя разных возрастов, то - брата Яна, рядом с яркой брюнеткой женой Аней, бородатого и солидного, в инженерных очках и бейсболке, с курносой и серьезной Машенькой на руках.
Или - многочисленные туристические достопримечательности: Египет, Италия, Норвегия, Дания. Они с родителями объездили почти весь мир, фотографий было много.
Но вот неугомонная Лера добралась, наконец, до альбомов, где было множество фотографий разных студенческих курсов Юлии. Борисовны, общих и отдельных. Множество было всего интересного среди этих фото.
Но внимание Леры почему то привлек большой, неформатный снимок выпавший тотчас же из выцветшего альбома на пол. Лера быстро подняла его.
-Мама, а кто это? Это твой студент? Я его не знаю. Он к нам не приходил никогда. Я бы запомнила. Такой стильный, лохматый…
С гитарой. Кто это? Ты помнишь?
Юлия Борисовна взяла из рук дочери снимок. Помолчала несколько минут, потом лениво, задумчиво произнесла:
- А -аа, это Павлик Светозаров. Он погиб в тот год, когда вы родились, девочки. Спасал какого-то малыша в реке. Тот тонул. Малыша спас, а сам - утонул…. Двадцать четыре ему всего было. Я и не знала ничего. Меня тогда и в городе не было. Я жила у моря, вот здесь.
Юлия Борисовна поморщилась, потерла лоб рукой: Лицо ее было слегка бледно, а глаза будто бы - погасли, помрачнели, похолодели.
- Пойду я, чайник поставлю. Чай пора пить. Будете спускаться, позовите отца с Яном, они что то совсем с этими досками, заработались. День почти прошел, а мы и не заметили!
Чуть поблекший, цветной снимок тихо спланировал из рук заторопившейся Юлии Борисовны на пол, как большой кленовый лист. С него в солнечное пространство мансарды белозубо улыбался широкоплечий, спортивного вида парень, с гитарой.
Парень был неимоверно кудряв и солнечно, ослепительно, победно, рыж.

Приснился странный сон, что я будто бы пришла к мастеру дамского платья, заказать себе маскарадный костюм. На мне было роскошное визитное - что то: гипюр, атлас, по моде 1870 -х… А ля Каренина. Манто, перчатки и шляпка – портрет и только. Все волнует и блещет, и ткань необыкновенно легкая и плотная на платье. Мне удивительно легко в нем.
Портной жил в каком то старинном доме, с закоулками, переходами, кладовками, каморками, сводами, мансардой, и я с трудом отыскала каморку – мастерскую - ателье.
Мастер он был необыкновенный, волшебный. Легко скроил мне платье из какого то будто бы -лоскута, обернул меня им. Я обратила тотчас внимание, что лицо его под маской, а ноги будто бы - плети.
Мне стало его жаль, я смутилась, хотела заплатить больше. А сама все думала: «Что у него с лицом, почему оно маскою закрыто?»
И тут он внезапно, со страстью влюбленного мужчины, стал меня умолять подарить ему полтора - два часа близости, потому то его жена отказывается с ним спать… У нее есть любовник. Она моложе, и презирает мужа инвалида, и убегает к молодому, а он, калека – портной, не может ее держать. Ни нарядами. ни шляпками, ничем.
Он так страстно умолял меня, целовал мои ноги, туфельки, край платья, ласкал щиколотки, что я решилась…
***
Пожалела его. Близость была волнующая, голос его, хриплый и одновременно – мягкий, глубокий,
Я была, как амазонка, потом он целовал меня всю и тайные глубины страсти открылись мне так, что кружилась голова, и потом я приходила к нему, но не чисел, ни дней не помнила, лишь волнующий, глубокий голос. И неотвязный вопрос без ответа:
«Почему - маска, что у него с лицом? Какая с ним живет тайна?»
Через какое то время у меня рождается мальчик, с огромными глубокими глазами- омутами, которых я, в семейных легендах – не помню вовсе. А я покупаю, с тайной помощью маэстро дамского платья, маленькую кофейню, со старинными гобеленами, картинами на стенах из шелка… Он сам их делает, а на его ароматный кофе сходится поболтать в кофейню полгорода, но никто, никто не знает, что это - его рецепт.
Кофе то все - таки варю - я…

...От моли чищу старый фрак,
Заржавленный палаш.
Нашел на чердаке,
Вот так!
Ему лет ста не дашь!
Дантеса? Может быть? Вполне.
Ведь он - военным был.
И нежной пушкинской жене
Зря фимиам курил!
И строил куры.. Да, мой друг,
Немного поскромней
Ты выбирай себе подруг
И меньше их жалей.
Но это- дело - не мое.
Я чищу старый фрак.
Вчера апостол сдал старье
Харону за пятак.
Теперь, как жиголо, Харон
Смешит старушек – муз,
Меня ругает за вранье
И не везет мой груз:
Корзинку яблок, груш мешок
И два подноса слив.
Рябину взял- на посошок,
Уж очень стал ленив.
Прости меня. Я чищу фрак,
Прострелен в талье он!
А Пушкин -легок, как пятак.
Красив, как медальон.
Тебе он кланяться велел.
Пиши, в кармане мел.
Он передать еще просил,
Что от строфы – хмелел,
Что каждый раз он свечи жжет
За здравие твое.
Ну, хочешь верь, а хочешь - нет.
Садись чинить белье.
А лучше все ж: пиши стихи
До утренней зари
Уже кричали петухи,
усердно, раза три.
Я чищу фрак. Палаш точу
И в зеркало смотрю
Ты подала рукою знак…
Как я всегда хочу
Тебя.
© Лана АСтрикова, 06.02.2024 14:52
Благодарю читателей. Исправлены опечатки и добавлены запятые.

…. Мне снег отбелит звездный потолок,
А ты сошьешь потоньше покрывало.
Из всех дождей.. Я знаю, ты устала,
Но лучше день вчерашний - не жалей!
Мне завари из папоротника чай,
Добавь лимон, вербену,
Апельсины.
А снег и дождь они - почти едины
Как мы с тобой – навеки. Невзначай…

***
Мой ангел, рыба на пару в раю эдемском тоже – фишка.
Я прочитал вторую книжку и без тебя - совсем умру.
Ронял снежинки на балкон. Хотел их превратить в фиалки.
Ты не заметила, а жалко. Звал Фидий красить пантеон.
Уже достроил, скукота… Там пармский фриз и пол – караррский
И этот тон лениво - барский мне в нем не нравился всегда.
С лимонным соусом тунец? Не знаю, но должно быть - вкусно.
Беседу в правильное русло мы повернем. Вот - резеда.
А ты - Елена. О любви ты мне давно не говорила.
Все строчки длинные дарила, нежней, чем небо и вода.
Сапфо решила их пропеть. Но голос сорвала некстати
Не уклоняйся от объятий! Февраль настал.
Все, как тогда… Мы вместе.

***
Ангел, да я не повод, чтобы меня любить….
Карты кроплю гвоздикой, яблочный джем варю.
Все мне под ухо сирин тщится псалом проныть.
Я ему полнолунья елочный шар дарю….
Ангел, да я не рыцарь, не сочиняй фантом!
Старый, занудный призрак, адрес: эдем ля рю…
Помнишь меня в Париже? Трость и кашне с цветком.
Стильный Гаврош – бродяга, критик, любимец муз
Ангел, теперь ты видишь? – Я перекрасил дом
Радугой, свежим ливнем. Выпал трефовый туз!
Мне повезло с тобою, хоть я не рыцарь, брось!
Просто легли так звезды, просто -смеется лис.
Не сочиняй легенду, съешь винограда гроздь
Это кишмиш, попробуй. Голуби на карниз.
Несли…

Как профиль твой точеный мне знаком
Из крошек вафельных я вывел на салфетке
Твоей ресницы взмах, с большим трудом
Да, а снегирь все тихо пел на ветке,
Клюя рябины горсть. Твой профиль ледяной
Я растопил о чашку шоколада. И выпил.
Снегиря пошлю к тебе домой,
Как маленькую зимнюю награду.
Как чудо.

А сирин горбонос и худ
Сидит на пне, в саду эдема,
Ты знаешь, целая проблема,
Очистить от рыбешек пруд,
Потом сварить из них уху
И угостить седого Яхве…
А Ниобея стала пряхой.
И часто мелет чепуху.
И мне на фото указать
не может дочери и сына…
В гончарном круге стынет глина
Я ухожу лепить опять
Твой след в строфе…

А где то - гаснут фонари.
Меняют мелочь у прилавка.
Мне сигареты – как затравка,
И хватит на день: две, ну, три.
Да, где то гаснут фонари,
Скользнет с руки твоя перчатка…
Не думай, что в Эдеме гладко
Проходит все…. Да, казни три
Назначит, шуткою, Нерон.
Пилат – опять умоет руки
Что Галилей? Он весь в науке.
А Фидий - строит Пантеон…..
Вот только, где героев взять?
Тут, ангел, больше – Геростраты.
И сирин ходит весь помятый,
Не может крыльев отстирать…
Но где – то - гаснут фонари
Их тронет палочкой волшебной,
Надмирный кроха, гимн хвалебный
Им пропоет, на облаках,
И день рассыплется во прах,
Сковавши месяц пряжкой медной.
Что так, по – пушкински? Смотри.
Тебе подбрасываю слоги,
Но, ангел, все таки, в итоге,
Ты точку лишнюю - сотри?

От Вас -серебряная шпилька,
мой ангел,
Пара нот и зонт…
И полусонная ухмылка
От Леонардо.
Горизонт на полотне его - в сфумато,
Прелестен, как вода, дрожит.
Любовь – искусное стаккато,
То утомляет, то бодрит…
От вас вполголоса ворчанье.
И терпкое на вкус вино…
Мы с Вами встретились случайно.
И Вы ушли.
На полотно.

Да, объясните, наконец
мне ,олуху,
Двумя словами:
Зачем конфета - леденец?
Сосулька - лишь над головами.
Попробовать сосульки вкус
Навряд ли кто – нибудь захочет!
Мне, ангел мой, большой венец
Поэта русского пророчат,
В эдеме, здесь, под сенью рощ
Оливковых, в закатах пряных,
Но пропаду я ни за грош…
Спасите, ангел, грубияна…
И разрешите для него загадку
Языка родного –
зачем конфета - леденец?
И что обозначает слово
Сосулька?

Не слушай кота, процеди рассол,
Попроще пиши, лучше будет - прозой.
Апостол на чай просто так зашел,
Сказал, в Карфагене - немые грозы.
Зарницы, да… Вот, слово забыл,
Смотря на тебя -
Без вина немею.
Твой ангел за левым плечом застыл,
Как будто строфе возразить не смеет….
Сказал бы, я - дрянь, не стою тебя!
Так нет, он молчит, распускает ризу.
Спрягаю глагол «любить» без тебя.
Не слушай кота… На строфу нанизан
Эдемского бриза легчайший вздох,
И россыпи звезд, и мольба немая.
Тебя лишь - люблю. Да простит мне Бог!
Да только я сам себя - не прощаю…

Не встретились? Об этом – не жалей.
Жалеть о прошлом, ангел милый, глупо.
Вот, камушком мечту свою - разбей,
Подбрось его с высокого уступа.
Не встретились? Подумаешь, беда!
Месить в эдеме грязь, какое счастье!
Там, за скалою, бесится вода
А за жарою – следует ненастье
А в бухте плавал розовый дельфин
Его Харон прикармливал рыбешкой
Не думай, я живу совсем один!
Мне Фрина подарила только кошку
И два рисунка: Пифагора куб
На нем длинна в разгадке теорема,
И легкий абрис незнакомых губ
А чьи они про это небо - немо…
Твои, быть может?…

Накрыло, ангел! В ноябре - весна.
Дождь с молоком из серого тумана.
Зевает еж под елью. Жаждет сна.
А я сижу на краешке романа,
Что пишешь ты, и Жизнь - неясна.
Зашей в футляр серебряный гобой,
Простой фагот и тоненькую флейту.
Накрыло нас, осыпало золой,
И пишет донесение ефрейтор –
Фельдмаршалу, как истинный герой.
Накрыло нас. Ноябрьской жарой,
Седые головы опудрил властно пепел
Как Ферзен, я вернусь к тебе! Зимой...
Пока, прости, с тобой - не спал и нЕ пил.
_________
* Ферзен - фаворит казненной Марии - Антуанетты, королевы.

Ох, ангел, не учи войне!
Эдемский сад весь - изрубили.
А сапоги - в золе и пыли,
И смоквы вымокли в вине…
Почти - прогоркли. Помолчи!
Учи любви, строфу баюкай,
Пиши углем не мой портрет
Не будь нахмуренною злюкой…
Ох, ангел, грусти не учи…
Твоя нежнейшая улыбка
В дремоте, сладостной и зыбкой,
К спокойствию мне даст ключи.
Да, напиши еще псалом
В нем будет -чашей- мир, до края.
Ее мы выпьем, полагаю…
А там, даст Бог, и не умрем?

Как эта осень окрашена в цвет багрянца!
Ангел любимый, сиянье полярное за окном
Ты написала о нас, без прикрас и глянца.
Что не досказано, в рифму, шутя, вольем
В тающий воск, в ароматы свечей венчальных,
В тайный синоним чудес, что в строке – сквозит.
Багрянородная осень. Ее поцелуй прощальный
Он, в аромате листьев, как милый младенец, спит.

Ангел, меняй перчатки. Осень почистит замшу.
Ей так привычно будет: выхлестать боль дождем.
Ангел, теряй пароли, стикеры, даже планши!
Все, что мы не сказали, договорим потом!
Ангел, забудь про письма. Их ведь - почти не пишут.
Выучи смайлик, точку - чуть обведи пером
Чуть надыши сиренью, а я - вдохну поглубже.
Буквы впуская в сердце. Пусть обретают дом.
Ангел, другая мода: раструб перчаток сужен.
Пальцев твоих касанье… Я их забыл с трудом…
____________
* Авторская правка в стихотворении.

Мой ангел, короли все - разбежались
И Ланселоту не нужна присяга.
Ну, разве только шлем? Еще - бумага.
И капли воска на свече остались:
Как раз - изобразить к письму печать…
Мой ангел, у него сквозная рана.
Там, под шестым ребром, почти - навылет,
А яблоки, что в карамели – сгнили.
И яблоня погибла от бурана.
Мой ангел, все шуты уже в дороге,
Валеты, арлекины, джокер в маске,
Какая-то запутанная сказка
для Вас,
Благоуханной недотроги…
Мой ангел, вдруг окончится сраженье
Бесславно, в тишине, под старой пальмой
Вы будете во мне, как наважденье!
Да… Ланселот - совсем не идеальный…
Он - просто рыцарь…

Как странно мне, ma donna!
Открывая свою тетрадь,
Не впишете имен.
Лишь литерой в листах обозначая,
Подарите из рифм сладкий сон.
Или мираж, ma donna. Непонятны
Мне будут строфы. Разум - льнет к вину,
И все рисую Ваш усталый профиль,
Как Боттичелли - нежную весну…
Как странно все, мадонна, ведь не пишут,
Уже стихов, верлибр - не в чести!
И розы мне октябрьские дышат
В блокнот. Простыми звездами в горсти.

Ланселот, это Осень - лисица
Листопадно сверкнула хвостом.
И круженье осеннее снится,
И пожухлым кленовым листом
Заложила я в книге страницу,
Чтоб запомнить, забыть - "на потом".
Ланселот, это осень – колдунья,
С розой чайной в ладонях, как тать,
Как бесстыжая, сладкая лгунья,
Что деревья спешить раздевать.
Ланселот, право, осень – лисица.
Поохотьтесь, примите за честь?!
Мне охота – дуэт с вами - снится.
Не сочтите признанье за лесть!

Как лацарони, - пляшущий рыбак,- босяк, Гаврош
Немотствующий бражник
Я предложил апостолу табак, весь в дырах шарф,
И без монет бумажник.
Я предложил ему простой катрен на вырванном листе,
Смычок фанерный
И твой портрет, тот, с мушкой на виске
Что сигаретой написал прескверно.
Я не владел тогда карандашом, прости меня,
Что по листам размазал тушь легких туч,
Что не сложился пазл, и только стих
Хранит твой милый дом…

Прощаю профиль ваш, прощаю вечер,
Невозмутимый тон беседы нашей.
Накиньте что – нибудь себе на плечи?
Еще тепло, хотя камин - погашен….
Прощаю парк и сад, где вяли розы,
Едва дыша, купаясь в каплях ливня.
Прощаю полстрофы, катрен в ней – дивный.
/ Свежа, чиста, как легкий дождь безгрозный…/
Прощаю вас, мой ангел бесподобный!
Улыбку Вашу - в профиль, плечи, пальцы.
Вы Азраила сделали беззлобным,
Он мне шептал, что выучил все Ваши
Стихи!

Мальвина, сонный Карабас, два маленьких Пьеро
Когда то нас и Бог не спас, но все, как мир, старо.
Два деревянных чурбака, не полирован стул
Прости седого дурака, я за столом уснул!

Как десять лет уже прошло? И волосы - седы,
И продырявлено сверлом то полотно, где дым
Заполонил простой очаг, и где сверчок поет.
Любил тебя я просто так, как пчелы любят мед…

Не за строфу, не за талант, и не за тонкий вкус.
Я - твой навеки амарант, и я опять влюблюсь,
Как самый дерзкий хулиган, поэт, и нищеброд,
Он не был длинен наш роман, совсем наоборот.

Все десять лет – единый миг, как розы лепесток.
Я вновь к рукам твоим приник, и пляшет мой сурок:
Под звуки флейты он фокстрот новейший разучил.
Нас на пари проспорил Бог, но нам любовь вручил...Как стяг.

Мой ангел, к нам бродячий цирк приехал -
В эдеме не хватало обезьян…
Теперь, понятно, будет всем - до смеха.
Я думал, ты допишешь свой роман,
И в цирк рванем: факиры, акробаты
И добрый мим в роскошном парике,
Ты знаешь, борода на нем - из ваты,
Заплатка из гвоздя - на каблуке!

В эдеме точно – не хватало цирка,
Мой ангел, но теперь - открыто шапито.
У попугая в нем на лапке - бирка.
Он в гардероб сдал крылья, не пальто.

Не гневайся, дурачусь просто так!
Твоей улыбке медленной в угоду...
И всем дарил бы в цирке том свободу
За грош пустой, за обол, за пятак,
Лишь улыбайся ты!

Мой ангел, мне надо открыть планету,
Роман написать, перекрасить дом.
Последовал я твоему совету
Пишу по главе, каждый день, с трудом.

И в первой главе есть попытка портрета:
Ты, с белым зонтом и в зеленом плаще…
Уже во второй – ты слегка неодета.
Нет, я не шучу, я серьезен….. Вполне,
Всегда. Эпилог не дописан, конечно

В нем будет, родная, след детских сапог
И смех твой заливистый, легкий, нездешний…
Его не опишет и заспанный Бог.
Почти наизусть, навсегда, высшей нотой,
Как делаю я…

Ах, Ваша милость, рыцарь, вянет эдемский сад.
В полном разгаре - август, дня середина, мед.
Тихо апостол старый смеется, не клят, не мят …
А серафим уставший яблоки сыплет в лед.
Да, Ваша милость, рыцарь, наш с Вами сад молчит!
Сонно дождя желает, жимолость прячет в лист.
Ваша немая нежность, с пряностью - чуть горчит…
Иволга нас заметит, дерзко подарит свист.

Станем мы чуть счастливей, счастливее? Буква «е».
Мой долгожданный рыцарь, как змейка, свернулась в ком…
Сказано: Свято Имя, и Дух, и лицо твоЕ….
Рыцарь, в любовь я верю. Вспомним о ней потом?

Вот август. Не осень. Босой, неумытый.
Кривляется, пляшет. Ну, чистый Гаврош.
А я подбираю молочник разбитый
Ты мне обещала, что чаю нальешь…

Все. Август. Подкрался, неслышно, во фраке,
В велюровой шляпе, в петлице – шафран.
Рисует перстами худыми, во мраке,
Песочную сказку, почти что – роман…

Почти что - про нас … И ключом не скрипичным
Нам дверь отворяла в полночьи луна
Мне осень казалась почти симпатичной.
Хоть лето в изгнанье ввергала она!

Вот август. Он нас непременно рассорит.
Он кесарь хмельной, и босяк, и гаврош…
С тобою он в рифмах и звуках не спорит
Гранит для тебя из бессонницы – брошь.

И примешь ты Дар, как молочник разбитый
На сотни осколков, что я подобрал…
И будем мы с Осенью рыжею квиты
Как только наступит неслышный финал
Лету…

Есть повод для янтарного романа,
Последнего, как летняя гроза.
Кровоточит и тихо ноет рана…
Ну, что ты испугалась, егоза?

Пиши ко мне, на облачную почту,
есть повод, я отвечу, не робей.
Апостол оглушительно хохочет
И яблоками кормит голубей…

Есть повод мне напиться, королева!
Ты пробовала грабовый сироп?
Пока ты здесь, я не смотрю налево.
Расскажешь мне, как высушить укроп?

Есть повод, милая, подамся в кулинары.
Агарь пособлазняю пирогом…
(О нас расскажет, что прекрасней пары,
Не видела ни завтра, ни потом…)

Пиши ко мне, любовь моя!
Есть повод. Рисуй в деталях.
Пару сотен книг. Мне холодок
Змеей ползет за ворот.
Увижу лишь твой нежный. милый лик.

…И рассмешим мы вдруг Пьеро
И в розовый горшок вольем
душистое ситро, насыплем порошок
Кофейный… Разотрем шафран
Добавим в каплях воск. Все прочно,
Все как мир старо…
А волосы, что шелк…
Ресницы чуть заметный взмах:
Там спал усталый Бог,
Как трудно мне дается шаг
За милый твой порог.

Где-то там, на столе, должно быть яблоко
Е. Самарина. Дневниковое…


И яблоки там где – то, на столе..
И белый хлеб - песком пустыни знойной,
Холодный отпечаток в серебре
Безлунной ночи, мятно – беспокойной.
Шипенье умирающей осы
На острие раскрытой звездам астры
И десять строк,у блеклой полосы.
За горизонтом, где туманы гаснут…

...Блокнот, в котором нет полей,
шафран, укроп, созвездье лилий,
Голубка, мне вина налей,
Мы все запомним без усилий!

Ты знаешь, кортик я сломал,
А друга проводил в Бизерту.
И пять ночей потом не спал,
Тянулся к твоему конверту,

К тетрадям, книгам и к огню…
Свечей запас не считан мною.
Нет, никого я не виню,
В том, что не стал твоим героем.

Покорно, прочно, на сто лет
Но все запомню без усилий:
Твой недописанный портрет,
Сигару, трость и сад из лилий..

В продавленном альбоме, среди
Старинных фото
С кувшинками болото и царская охота…
Княжны и офицеры, два флигель - адъютанта,
Изысканны манеры, чарующи таланты!

Играет вальс Татьяна, поет романсы Ольга…
Как нежно их сопрано, взлетает в небо вольно
Изорванное фото, проколото штыками,
У палачей работа над царскими телами.

Судьбу развеют пеплом, кострами вьются ночи.
Финал дописан горький, читать никто не хочет,
Как отцветают розы на снимке черно белом
И капелька шарт -реза. И поцелуй несмелый.


В продавленном альбоме, что никому не нужен,
Июля середина дрожит в кровавой луже
Рассвета…

@Лана Астрикова. 17 июля 2023 года.

Говорили – трепетно выдыхать тебя
Выдыхать – вдыхая, духи и губы!
Мех на лисьем манто – потертый и грубый,
Его бабочки крыльями теребят.

Теребят – несмело, боясь спугнуть
Ошалевший ветер, жару июля.
Из вишневой косточки вылил пулю
Не дрожжи, девчонка, не стоит льнуть
К этим строфам, медленным в этом лете

Нарочито медленным, как тоска…
Спит под яблоней Бог, в одном эполете.
Мир в касаньях моих.. На конце волоска
Твоего…

Пиши мне просто на песке:
След от сандалии сохранен.
Ты знаешь, мир на волоске
И бьется птахой, в сердце ранен…
Пиши мне просто – тростником,
Растягивай устало слоги...
Стояла Муза на пороге,
Накрывши голову платком.
Пиши мне просто – звездопадом,
Подправлю знаки и тире. Пиши, как хочешь
Лето – рядом. И я… Стою на сквозняке.

На расстоянии покоя, на расстоянии руки,
Держи, моя любовь, плохое, и не проси вина тоски.
На расстоянии отчаяния, на расстоянии глотка,
Я расскажу тебе такое. Что ты… полюбишь!
А пока… Сомни бумагу, выбрось ветер, под кожу
Лайм себе впусти…Люблю сильней всего на свете,
Как пепел в божественной горсти.

А у нас с тобою все танго в саду заветном.
Так, впол -шага и впол -оборота….
Обещала еще полписьма мне летом,
Середина июня. Писать тебе неохота?

А у нас с тобою - все встреча ночная длится:
Поцелуи под утро и жар у коленной ямки….
Где то в Африке верткая спит синица,
У меня конфета в простой, голубой «обманке»
Для тебя завалялась, на дне моего кармана,

Тает сердце мое, как пломбир, на заре неброской,
Все у нас с тобою, родная, неспешным шагом.
Моя нежная пани, молитесь не Матке Боске!
Соловьям и стиху, что проступит в углу бумаги
Обо мне..

Ангел, не смейся, в эдемском саду
Снова сжигают засохшие травы.
Зябко измокла кувшинка в пруду,
Ищут стрекозы лилейной отравы

Ангел не смейся… Как душно в дыму!
Пальцы ласкают прохладные струи.
Ты подойдешь я тебя – обниму,
Но не посмею отдать поцелуя.

Ангел. Не смейся. В эдемском саду
Времени - нет. Просто -дымная осень.
Тонкою кистью рисует по льду….
Хмурый апостол…Густым купоросом.

"Я все еще пытаюсь Быть..
Шутить.. Любить. И вновь шутить."
Поэзия труверов. Неизвестный автор.
эпиграф
***
Мадам, как чернильная клякса,
Пятно на истертом платке.
Как драная, старая такса,
Забывшая сон в сквозняке..
(Сравнений уже не хватает!)
Я, Ваши колени обняв,
Мечтаю… О чем я мечтаю?
Что старый откроется шкаф,
И дерзкие письма, как пепел,
Развеете в темном окне
Подарите ветру. Нелепо!
Вы письма писали – не мне…
А я все ревниво мечтаю,
Со вздохом к коленям припав
И строки курсором стираю:
Беда им без авторских прав!

Madame, этот ангел - пьяный. Он, морщась, допил абсент..
И кофе в скрижали капнул, разбавив асфальта муть
А крылья - на ленты срезал. Почти не осталось лент!
Его язык заплетался, миров поясняя суть…
Madame, ангел - пьяный! Точно.... Его не касайтесь крыльев!
Он ветер прольет. Духами… На контур Ваших следов.
А после … А после просто – заснет на карнизе шатком,
Исчерканном страстью ветра и вязью из странных снов

Мадам, как мякоть персика во рту,
Вкус Вашей кожи.. Нежное сиянье
Манящих, серых глаз.В их пустоту
Впадаю я….Как зло очарованье!
Как свеж февральский ветер. Гасит снег
Осевшей хрипотой заката соло
Теряется строфа во глуби рек
Полночных звезд. И хлеб ее - не солон
А если отыщу, то мятный бриз,
Капризных, мягких губ щеки коснется..
Мое февраледневие…эскиз.
То, что прохладным звуком остается
Со мною рядом.
В совершенстве боли.

Девочка, в профиля акварель
Я - облака добавлю..
Ты - вынимаешь свою свирель.
Я – запятые ставлю..
Девочка, в абрис твоей щеки
Лед от разлук втираю,
Сердце так мягко взято
В тиски:
Как гравировка, с краю.
Девочка, солнце, выдави там
Имя свое - по гранам?.
А остальное – сделаю сам.
Не просыпайся рано!
Не просыпайся! В шелке волос
Душу свою оставлю.
Утро - в холодных порезах
Рос… В смехе моей Вирсавии..

Нет моряков, навсегда уходящих в море,
Милый мой ангел, геройски погибли в бурю!
Я записал было пару о них историй,
Но серафим разорвал блокнот, бедокурил.

Нет, моя леди, теперь моряков отважных
Солнце ли, дождь ли, всегда уходящих в море!
Смят и промок в сладком кофе платок бумажный,
Да, моя леди, я с Вами совсем не спорю!

Кто говорил мне, что сирин хороший стражник.
А алконоста пора отпустить на волю?
В клюве он вам принесет руно золотое,
Яблоко свежее, ветку простой сирени
Я перепутал Шекспира, Гомера, Трою,
Но ваша милость всей шутки моей - не ценит!

Да, милый ангел, боюсь, ты меня – не вспомнишь…
Буря была, моряки просто - вышли в море….
Тихо молись обо мне, а блокнот заполнишь,
К буквам пять нот пририсуй, пять октав в миноре.

Оставь меня в помине вдруг запомнишь:
Ладонь сухая, смятые черты.
Их кто - то рисовал
Не ты, не ты.
Бумаги под столом клочок – оборвыш
Оставь меня в помине. Легкий след.
Ряд четный букв, задумчивое имя.
Меня молитва сохранит от бед,
На облака зефирные поднимет.
Оставь меня в помине! Запиши.
Хоть начерти - бессонными губами.
А хлеб бездомной кошке раскроши.
Она была в той, пришлой, жизни с нами…